Родилась в Казахстане в 1959 году, по образованию филолог. Журналист. Публицист. Литературовед. В 1990 г. приехала в Чеченскую Республику. Работала в газетах «Эхо Чечни», «Грозненский рабочий», «Голос Чечено-Ингушетии», «Голос Чеченской Республики», «Импульс», «Справедливость». С 1993 по 2006 гг. жила в Москве. Исследователь творчества Пушкина, Лермонтова, Толстого. Печатается в журналах «Наука и религия», «Вайнах», «Нана» и др. С 2006 г. живет в Грозном.

  Прекрасен ты, суровый край свободы...
  (Тема гостеприимства горцев в творчестве великих русских классиков)
                                                                                                                       
...Там поразить врага не преступленье;
    Верна там дружба, но вернее мщенье;
       Там за добро — добро, и кровь — за кровь, И ненависть безмерна, как любовь...

М. Лермонтов

    
   
Всякий раз, когда очередные маркеловы перелистывают, а не прочитывают бессмертные творения русских классиков, из-под пера этих паникеров появляется очередная «страшилка» для взрослых, выросших в советской школе на песне казачки: «Злой чечен ползет на берег, Точит свой кинжал…»Говорят: не страшны ученые и невежды, страшны недоучки. Догадываетесь, почему? Если нет, прочитайте статью «Где рыскает в горах воинственный разбой…» Николая Маркелова в «Новом мире» (№9, 2007). Надергав панически цитат отовсюду и не проявив даже элементарного любопытства, дабы узнать, чьими устами произносится та или иная фраза, и чем она заканчивается, горе-публицист кинулся в редакцию, которая, к стыду своему, поддалась панике, возникшей в его воспаленном воображении. Еще бы! Ведь это рядом с нами «рыскает» «разбой»!.. «Подлейшие» чеченцы, «коварные хищники» «с необузданною наглостию»!.. Зачем надо было вытаскивать на свет какого-то там Платона Зубова, спросили бы, по свежим следам, шамановых, будановых…: «Ху из чеченец?» А если все же взялись говорить о Лермонтове и его словами, то, остудив свои «горячие» головы, подумали бы, почему великий русский поэт с глубоким презрением, переполнявшим его бессмертную душу, бросил стране, в которой вырос: «Прощай, немытая Россия!..»? И бежал он не в «Европу душную», а возвращался на Кавказ, в Чечню, где не только мог скрыться от …, но и хотел быть принятым ею как сын, получить ее благословение!.. И это был его выбор - человека и поэта! Как бы не пугала его своими песнями казачка и своим отношением к чеченцам «кавказец», Лермонтов в самые отчаянные дни своей жизни выбрал Чечню, даже не смотря на то, что она навсегда могла разлучить его с любимой бабушкой!
Что касается паники, наведенной «Новым миром» на своего читателя, то мне это напомнило мои студенческие годы. Одна из однокурсниц навязалась ко мне домой для совместной подготовки к очередному экзамену. Утром следующего дня в институте девушки из нашей группы окружили меня: «Что это ты вчера сделала с нашей Галей? Она всю ночь не спала, продрожала от страха!» Надо сказать, что для меня это было полной неожиданностью, т. к. ничего подобного я в ней не заметила ни за ужином, ни за завтраком. На мое неподдельное удивление, девушки ответили: «Она сказала, что у тебя как-то по-особенному блестели глаза, когда ты бралась за нож. Она боялась, что ты ее ночью зарежешь!..» Это был разговор на филфаке пединститута! Это был 1983 год!
Что касается «Записок из Мертвого дома» Достоевского о чеченце «мрачном и угрюмом существе», смотревшим якобы «с ненавистью, исподлобья и с отравленной, злобно-насмешливой улыбкой», то эту характеристику смело можно было бы отнести и к самому Лермонтову, которого иначе в свете и не воспринимали. Но скажу о себе. Это было в одном из московских домов на лестничной площадке. Обремененная бытовыми проблемами, погруженная в свои невеселые мысли, я поднялась на седьмой этаж к своей коллеге, журналистке, и столкнулась с мужчиной и женщиной, которые шли к лифту. Взгляд мой не поднимался выше штанин впереди идущего мужчины. Знаю, что у следующих за ним штанин, был женский голос. Проследовав мимо этой пары, я вошла в квартиру. Через час-другой, на площадке встретились две соседки, и одна другой говорит: «Это кто к тебе приходил? Как ты не боишься пускать к себе таких людей? Она (т. е. – я!) так злобно, с такой ненавистью на меня посмотрела! Я так и знала, что мне не повезет…». Оказывается, женщина была беременна и шла с мужем в роддом, где ей отказали в этот день в стационаре. Что касается меня, то я зацепила эту пару чуть ниже колен, когда она в моем взгляде прочитала лютую ненависть, направленную лично на нее! Это был 2003 год!..

Мне стало жаль несчастную, и я посоветовала коллеге, чтобы она успокоила ее: это малыш не захотел остаться в родильном доме в 29-е лунные сутки! Ангел решил дождаться растущей луны!..
Будущая мама может быть невежественной, но с ангелом в чреве матери пребывает Бог! Чего желаю всем нам! Оставаясь наедине с гением, чьим пером движет сам Бог, пойдем за гением, оставив страхи и подозрения, которыми богато воображение маркеловых… Спорить с ними – смешно, опровергать их опусы – нелепо. Как сказал один великий человек, мы пойдем другим путем…
Итак. Пушкин. Лермонтов. Толстой. Когда эти три великих имени стоят рядом, значит, далее речь пойдёт о Чечне. О суровом крае свободы. Три гения русской литературы, заполнившие собой весь XIX век, оставили человечеству свидетельства вековой борьбы горцев за высокие нравственные идеалы, за честь и достоинство, за свободу и независимость.

В 1799 году Россия обрела гений первого из них — Александра Сергеевича Пушкина. А Чечня уже успела потерять (13 апреля 1794) своего героя и защитника, первого имама Кавказа, выдающегося полководца, всемирно известного шейха Мансура, и обрести в 1798 году вместе с Дагестаном будущего великого имама — Шамиля.
На короткий век второго гения России — Михаила Юрьевича Лермонтова достанется сполна затянувшаяся война России с этим легендарным полководцем, имамом Чечни и Дагестана.
Родившись почти на три десятилетия позже Пушкина, гений Толстого расцветёт на чеченской земле, куда он приедет и попадет в водоворот всё ещё не прекращающейся войны, пережившей к тому времени двух великих русских поэтов.
Осень 1910 года унесёт из жизни Л. Н. Толстого, а в Чечне той же осенью поднимется очередное массовое выступление против имперской власти России.
В таких условиях чеченцы самой дорогой ценой платили за то, чтобы продолжать в каждом новом поколении, выраставшем на войне, традиции мира и добрососедства, позволяющие им сохраниться как нации.
С этих традиций начинает М. Лермонтов свою восточную поэму "Измаил-Бей", прототипами которой являются чеченцы, среди которых русский офицер чеченского происхождения Бота Шамурзаев, пленённый ребёнком в Дада-Юрте после очередных карательных экспедиций русской армии.
«Давным-давно, у чистых вод... /Близ рубежа чужой земли /Аулы мирные цвели, /Гордились дружбою взаимной; /Там каждый путник находил /Ночлег и пир гостеприимный, /Черкес счастлив и волен был. /Красою чудной за горами /Известны были девы их, /И старцы с белыми власами /Судили распри молодых, /Весельем песни их дышали! /Они тогда ещё не знали /Ни золота, ни русской стали!..»
Когда зазвенела на чеченской земле русская сталь, мирные аулы, гордившиеся дружбой и гостеприимством, открытые навстречу каждому путнику, стали стираться с лица земли карательными экспедициями.
В главе первой "Путешествия в Арзрум" (1829) Пушкин засвидетельствует: "...Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Дружба мирных черкесов ненадёжна..."
Трудно представить, что такой беспощадный враг может ещё рассчитывать на дружбу горцев, на их надёжность, но Пушкин не может не признать, что при всей своей ненадёжности для врагов, чеченцы "всегда готовы прийти на помощь буйным своим единоплеменникам", а значит — соседям, горцам.
Находясь в Кишинёве, в 1820 году, Пушкин пишет своему брату Льву Сергеевичу: "...Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа — они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высоко-превосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца..."
Любопытен, в этом отношении, тот факт, что с 1820 по 1830 годы Бейбулат Таймиев ведёт самые активные военные действия против русской армии, пытаясь найти союзников не только на Северном Кавказе для борьбы с колонизаторами, но именно ему, чеченцу, без колебаний, напротив, с радостью, доверит свою жизнь Пушкин, возвращаясь из Арзрума в Россию, о чем он напишет в главе пятой, и последней, своего «Путешествия...»
Находясь среди своих самых близких друзей, лицейских товарищей и родного брата Льва — героев-победителей, только что водрузивших русский флаг над арзрумской цитаделью, Пушкин не может скрыть радости, восторга по поводу приезда в русскую армию чеченца: "Славный Бей-Булат, гроза Кавказа, приезжал в Арзрум с двумя старшинами черкесских селений, возмутившихся во время последних войн. Они обедали у графа Паскевича. Бей-Булат, мужчина лет тридцати пяти, малорослый и широкоплечий. Он по-русски не говорит или притворяется, что не говорит. Приезд его в Арзрум меня очень обрадовал: он был уже мне порукой (здесь и далее выделено мной) в безопасном переезде через горы в Кабарду". Судя по тому, что Пушкина обрадовал сам приезд Бейбулата в русский стан, можно полагать, что в высших петербургских кругах имя Бейбулата было у всех на устах, и поэт испытывает восторг от встречи с этим славным (т. е. прославленным) человеком.

Однако в главе первой ему ничто не помешало предложить российскому обществу в, своего рода, политической программе: «…почти нет никакого способа их усмирить, пока их не обезоружат, как обезоружили крымских татар, что чрезвычайно трудно исполнить, по причине господствующих между ими наследственных распрей и мщения крови. Кинжал и шашка суть члены их тела, и младенец начинает владеть ими прежде, нежели лепетать. У них убийство – простое телодвижение. Пленников они сохраняют в надежде на выкуп, но обходятся с ними с ужасным бесчеловечием, заставляют работать сверх сил, кормят сырым тестом, бьют, когда вздумается, и приставляют к ним для стражи своих мальчишек, которые за одно слово вправе их изрубить своими детскими шашками. Недавно поймали мирного черкеса, выстрелившего в солдата. Он оправдывался тем, что ружье его слишком долго было заряжено. Что делать с таковым народом?..» Лично для себя Пушкин сделал выбор при встрече с представителями из «такового народа» и не ошибся. Ни один волос не упал с головы поэта на обратном пути, в котором его сопровождали три чеченца, рисковавшие быть схваченными на враждебной территории в любую минуту. Повода особо искать не пришлось бы: в 1827 году Бейбулат ездил в Иран на переговоры с шахом, прося о помощи восставшим чеченцам; в 1828 году он ездил в Аварию, чтобы поднять её на борьбу с Россией, не говоря уже о том, что в 1825 году у станицы Калиновской пытался захватить в плен самого Ермолова!..
Пушкин, специально отклонившийся от маршрута по дороге в Арзрум, дабы встретиться с генералом Ермоловым, не мог не знать всего этого, но после благополучного возвращения домой, ему ничто не помешает оставить в своём дневнике запись: "...Дух дикого их рыцарства заметно упал. Они редко нападают в равном числе на казаков, никогда на пехоту и бегут, завидя пушку. Зато никогда не пропустят случая напасть на слабый отряд или на беззащитного. Здешняя сторона полна молвой о их злодействах..."
Это пишет Пушкин — человек, гражданин. Иного мнения о чеченцах Пушкин-поэт. И гений его на стороне чеченцев. Вскоре после своего путешествия, Пушкин пишет поэму "Тазит" (1829-30).
Оправдывая и воспевая колонизаторскую деятельность русских на Кавказе в своём основном творчестве, Пушкин начисто опровергает собственное представление о чеченцах в поэме "Тазит", к которой дважды возвращался, дабы завершить её в традиционном ключе, но так и не смог перечеркнуть художественную правду образа. Не потому ли, что был связан словом перед Бейбулатом, от которого и мог услышать эту историю, происшедшую во время тезета. У Пушкина была возможность убедиться, знает ли Бейбулат русский язык, а Бейбулат мог проверить «на вшивость» русского поэта, который мог отблагодарить их, написав наконец правду о чеченцах.
Итак. Однажды адех Гасуб приходит в чеченский аул и вручает старику слабого младенца, чтоб "воспитаньем из него /тот/ сделал храброго чеченца".
Через 13 лет старец-чеченец в день, когда адех принимал соболезнования по поводу гибели своего старшего сына (в тезет – чеч.), возвращает Гасубу его сына Тазита: "Труды мои ты сам оценишь...". Но...

                                                                     Проходят дни... Среди родимого аула
                                                                     Он как чужой...
                                                                     ...Отец Тазитом недоволен.
                                                                     "Где ж, — мыслит он, — в нём плод наук,
                                                                     Отважность, хитрость и проворство,
                                                                     Лукавый ум и сила рук?"...

Ничего этого, что должно быть, по мнению Гасуба, в настоящем чеченце, в Тазите нет. Напротив, Тазит любит: «По крутым скалам /Скользить, ползти тропой кремнистой, /Внимая буре голосистой /И в бездне воющим волнам...» Любит днями слушать Терек... Гасуб в недоумении, он не понимает, почему его сын не убил и не ограбил армянина, который один, без стражи, вёз товар в Тифлис; не понимает старик и того, что юноша, встретив на Кургане от них бежавшего раба, не притащил его на аркане. Гасуб удручён: «...Не научился мой Тазит, /Как шашкой добывают злато. /Ни стад моих, ни табунов /Не наделят его разъезды, /Он только знает без трудов /Внимать волнам, глядеть на звезды, /А не в набегах отбивать /Коней с ногайскими быками /И с боя взятыми рабами /Суда в Анапе нагружать...»
Более надёжных соседей, чем чеченцы, на Северном Кавказе трудно сыскать, если верить Пушкину. Настоящие байроновские герои-романтики! Чеченец вложил в Тазита высоко нравственные вещи. Увидев убийцу брата своего, Тазит отпускает несчастного, так как тот был "один, изранен, безоружен".
Для чеченцев закон Чести всегда был выше закона кровной мести. Тазит не стал покрывать себя позором, отняв жизнь врага, истекающего кровью. Но именно этого не хочет, отказывается понимать адех. Будто не слыша слов оправдания, Гасуб перебивает в нетерпении сына, повторяя: "Где ж голова?.. подай... нет сил...".
Молчание сына слишком красноречиво, и Гасуб проклинает его: «Поди ты прочь — ты мне не сын, /Ты не чеченец, ты старуха, /Ты трус, ты раб, ты армянин. /Будь проклят мной!..»
Тазит возвращается к чеченцам. О том, какие нравственные ценности вложили в него здесь, и что значит быть настоящим чеченцем, мы узнаём, когда Тазит просит у отца своей девушки её руку: «Я беден, но могуч и молод, /Мне легок труд. Я удалю /От нашей сакли тощий голод. /Тебе я буду сын и друг /Послушный, преданный и нежный, /Твоим сынам кунак надежный, /А ей — приверженный супруг».
Чувство собственного достоинства, трудолюбие, верность и надёжность в любви и дружбе — всё, чем может похвастать Тазит. Это то, что впитал он от своего приёмного отца — чеченца.
Мир и добрососедство не могут быть поставлены под удар, пока есть народы, воспитывающие своих детей на таких высоких нравственных ценностях.
Пушкин возвращает Тазита к чеченцам, среди которых он может рассчитывать на мирную жизнь и на спокойное семейное счастье, построенное своими руками.
Однако мир на чеченской земле с тех пор, как на неё стали притязать русские, перестал зависеть от чеченцев.
Так в поэме "Кавказский пленник", написанной ещё в 1820 году, черкесы у Пушкина сидят (заметьте!) на своих порогах, говорят о "бранных, гибельных тревогах" и вспоминают "пепел разорённых сёл". Но это не значит, что война осталась для них в прошлом. Она продолжается. И свидетельством тому — русский пленник.
При всех ужасах, которые хранит память чеченцев, поэт пишет: «Беспечной смелости его /Черкесы грозные дивились, /Щадили век его младой...»
Более того, оставив своего врага одного, без надзора, черкесы уходят в поле: "...В пустом ауле всё молчит..."
Пушкин подчёркивает, что народ, вынужденный воевать с врагом, пришедшим на его землю с оружием в руках, в редкие дни передышек спешит в поле и трудится весь световой день. И стар, и млад: «Уж меркнет солнце за горами; /Вдали раздался шумный гул; /С полей народ идёт в аул, /Сверкая светлыми косами. /Пришли; в домах зажглись огни, /И постепенно шум нестройный /Умолкнул; всё в ночной тени /Объято негою спокойной...»
Натрудившись в поле, чеченцы мечтают не о дерзких набегах к соседям, не о коварстве под покровом ночи (как о том пишет тот же А. Пушкин — верноподданейший гражданин Империи), а об отдыхе, поскольку вместе с утренней зарёй им нужно вновь спешить в поле. Такой народ не может вызывать страха у своих соседей. Более того: «Меж горцев пленник наблюдал /Их веру, нравы, воспитанье, /Любил их жизни простоту, /Гостеприимство...»
Вряд ли у дикого народа, у хищников, как часто представляли чеченцев в глазах русского общества, (и Пушкин в том числе!) можно было бы наблюдать воспитанье, которое к тому же бросалось бы в глаза постороннему человеку.
Но Пушкин-поэт видит больше: «...Когда же с мирною семьёй /Черкес в отеческом жилище /Сидит ненастною порой, /И тлеют угли в пепелище; /И, спрянув с верного коня, /В горах пустынных запоздалый, /К нему войдёт пришлец усталый /И робко сядет у огня: /Тогда хозяин благосклонный /С приветом ласково встаёт /И гостю в чаше благовонной /Чихирь отрадный подаёт. /Под влажной буркой, в сакле дымной, /Вкушает путник мирный сон, /И утром оставляет он /Ночлега кров гостеприимный».
Если это гостеприимство, то всё так и должно быть: без лишних расспросов, хозяин кормит гостя, встретив его радушно, и охраняет его сон, пока тот отдыхает. Но лишь только в Пушкине поэт уступает место просто человеку — Александру Сергеевичу, как мы слышим в его нотках всё то же превосходство русской короны над горской саклей.
В Примечаниях к поэме Пушкин поясняет значение закона гостеприимства: "Черкесы, как и все дикие народы, отличаются перед нами гостеприимством. Гость становится для них священною особою. Предать его или не защитить почитается меж ними за величайшее бесчестие. Кунак (то есть приятель, знакомец) отвечает жизнею за вашу безопасность, и с ним вы можете углубиться в самую середину Кабардинских гор". (Что сам поэт и сделал, доверившись Бейбулату!)
Так и напрашиваются ассоциации с индейцами с их священными ритуалами, с шаманством... Как будто цивилизация и гостеприимство — несовместимые вещи. Трудно представить, что Пушкин, тридцатилетний жених, посватавшийся накануне поездки в Арзрум к 18-летней московской красавице, мог доверить безоговорочно свою жизнь дикарю, не владевшему к тому же русским языком!
Но Пушкин с его великодержавными амбициями вполне объясним: «...И воспою тот славный час, /Когда, почуя бой кровавый, /На негодующий Кавказ /Подъялся наш орёл двуглавый...». И воспел. Да так, что князя Вяземского стошнило!..
Интересно, что Пушкин, в отличие от своего брата Льва, не был на чеченской земле, но это не значит, что он не был знаком с чеченцами. Одним из них был, как известно, Бейбулат Таймиев — вождь чеченских повстанцев, другим — генерал Александр Чеченский, герой войны 1812 года, составивший громкую славу России.
В то время как двуглавый орёл «подъялся» на негодующее село Алды, мальчик Али был взят в плен и усыновлён юным Николаем Раевским, который дал ему имя Александр в честь великого Македонского и фамилию в память о его родине.
Близкий друг семьи Раевских, Пушкин сблизился со старшим сыном генерала Раевского Александром, которого считал для себя "неизменным учителем в делах нравственных" (из письма 1823 г., Одесса).
Александр Чеченский, в свою очередь, писал Пушкину: "...Я никогда не вёл с Вами разговоров о политике; Вы знаете, что я не слишком высокого мнения о политике поэтов, а если и есть нечто, в чём я могу Вас упрекнуть, так это лишь в недостаточном уважении к религии — хорошенько запомните это, ибо не впервые я об этом Вам говорю..."
После выхода в свет стихотворения "Демон", посвящённого поэтом Чеченскому, Сергей Волконский пишет Пушкину: "Неправильно Вы сказали, что он в природе ничего не благословлял, прежде я был с Вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувства дружбы — благородными и неизменными обстоятельствами".
В стихотворении "Моё беспечное незнанье" Пушкин признаётся, что с тех пор, как он узнал лукавого Демона (см. "Демон") — Александра Чеченского, жизнь его переменилась: «...Он моё существованье /С своим навек соединил. /Я стал взирать его глазами... /С его неясными словами /Моя душа звучала в лад...»

Александр Чеченский — был не только героем вчерашней войны, это была личность, хорошо известная в декабристских кругах, это он одним из первых среди русских помещиков хотел дать свободу крепостным крестьянам; это его хотели объявить сумасшедшим и фармазоном, когда "ярем он барщины старинной оброком лёгким заменил". Вот почему Пушкин "восторженной душой Боготворить не устыдился" этого Героя своего времени, хотя и знал о его чеченском происхождении. (От того же их общего друга и поэта Дениса Давыдова, чьи воспоминания о 1812 годе печатал в своем журнале «Современник»).

18 июня 1840 года М. Лермонтов прибывает в Чечню, в один из отрядов генерала Галафеева. Уже 7-10 июля поручик Лермонтов принимает участие в разорении аулов Чечни: Старые Атаги, Чахкери, Гойты, Урус-Мартан, Гехи.
11 июля между чеченцами и отрядами генерала Галафеева состоится знаменитое сражение на речке Валерик. За проявленное мужество Лермонтов будет представлен к ордену Владимира IV степени. 26 сентября того же года Лермонтов участвует в разорении аулов Белгатой, Герменчук и Шали. 10 октября он назначается командиром охотничьего отряда, названным командованием отрядом "головорезов" или "лермонтовским отрядом". В октябре-ноябре отряд головорезов участвует в разорении аулов Алды, Гойты, Гехи, Майртуп, Аки-Юрт и других.
Можно было бы и далее перечислять «подвиги» 26-летнего поручика, если бы гений поэта не взял верх над человеком, не желавшем «покончить с жизнью в галафеевском отряде». (Из восп. М. Х. Шульца, с. 391)
Творчество Лермонтова посвящено в основном Кавказу — стране, которую он полюбил с раннего детства. Чечне и чеченцам поэт посвятил поэмы: «Хаджи-абрек», «Аул Бастунджи», «Каллы», «Мцыри», «Измаил-Бей», "Беглец"; повесть "Бела"; стихотворение «Кавказ», «Черкешенка», «Дары Терека», "Валерик" и другие. И почти всю свою живопись.
Мцыри — герой Лермонтова из одноимённой поэмы, прототипом которого является известный российский портретист Пётр Захаров, мальчишкой пленённый Ермоловым после истребления Дади-Юрта, по духу близок пушкинскому герою — Тазиту, получившему воспитание в чеченской семье. И тот, и другой тянутся душой к природе, хорошо её знают, чувствуют её дыхание, любят её: «Ты хочешь знать, что видел я /На воле? — пышные поля, /Холмы, покрытые венцом /Дерев, разросшихся кругом... /Я видел груды тёмных скал, /Когда поток их разделял, /И думы их я угадал: /Мне было свыше то дано!..»
В памяти юноши, выросшего в неволе на чужбине, сохранились: «...мирный дом /И пред вечерним очагом /Рассказы долгие о том, /Как жили люди прежних дней...»
Его, как и Тазита, не растили на ненависти, жажде мщения, хотя в долгих рассказах стариков было немало грустного. И кому, как не Лермонтову, знать об этом. Но его герой («Бэри» - в рукописи. Ребенок – чеч. яз.) бежит из монастыря с единственной целью: "пройти в родимую страну". В его душе нет желания доставить кому-нибудь страдание, унижение, которые он испытывал в плену сам.
                                       
                       Автопортрет. Петр Захаров. Прототип Мцыри                                        Петр Захаров. Худ. Скотти

Мцыри не только не причиняет вреда грузинке молодой, встретившейся на его пути, он не стал обнаруживать себя, чтобы не вспугнуть девушку, позволяя себе лишь издали любоваться ею. Не трудно предсказать участь одинокой девушки на природе, повстречайся ей на пути юноша-нечеченец!
Разлучённый с родиной, юноша угасает, жизнь уходит из него, но печалит его другое: «Мой труп холодный и немой /Не будет тлеть в земле родной...»
Готовый променять рай и вечность на несколько минут, возвращающих его в детство, туда, где он в ребячестве играл, юноша Мцыри спокоен перед смертью. В его душе нет озлобленности против тех, кто лишил его родины: «...я усну, /И никого не прокляну!»
Не потому, что он трус или не достоин называться чеченцем. «Но нынче я уверен в том, /Что быть бы мог в краю отцов /Не из последних удальцов, — признаётся он, вспомнив, как расправился с могучим барсом.
Всё, что нужно герою Лермонтова, — это родная природа, которую он помнит до мелочей, родные лица, по которым тоскует, и родные могилы. Вывезенный
так далеко за пределы Чечни, мальчик, а позже юноша даже и не мечтает, не желает прижиться на чужой земле, смириться с потерей отчего края.
Мцыри предпочитает умереть. Тихо. Гордо. Если ему так суждено.
Другой герой Лермонтова — Измаил-Бей, получив образование в России, возвращается. Но!.. к родному пепелищу.
Кто такой Измаил-Бей, и почему край, в котором он родился, в огне, поэт объясняет с предыстории, точнее — с объяснения в любви: «Прекрасен ты, суровый край свободы... /...Как я любил, Кавказ мой величавый, /Твоих сынов воинственные нравы, /Твоих небес прозрачную лазурь...»
Лермонтов, непосредственный участник сражений в Чечне, понимает, почему "там в колыбели песни матерей/ Пугают русским именем детей".
Мирные и миролюбивые чеченские племена, гордившиеся главными человеческими ценностями — дружбой и гостеприимством, дорожили личной свободой, уважали старцев и умели веселиться. Это был народ, открытый для всех, кто приходил с миром на его землю: «Там каждый путник находил /Ночлег и пир гостеприимный...»
Но с тех пор, как они узнали русскую сталь, чеченцы, пишет поэт, «Растут среди разбоев тайных, /Жестоких дел и дел необычайных».
И как бы не была чеченцам "мила тишина, Мила родная сторона", услышав, "что к ним подходит враг опасный, Неумолимый и ужасный", они "на костре высоком жгли, что взять с собою не могли", и уходили, бросив свой аул, от "позора цепей", что "несли к ним вражеские силы!". Уходили, потому, что "вольность, вольность для героя милей отчизны и покоя".
На новом месте чеченец у Лермонтова живёт не разбоем и набегами, а выживает, благодаря своему трудолюбию: «В необитаемой пустыне /Построен новый был аул...»
Измаил-Бей Лермонтова, 14-ти лет оставивший край, где был воспитан и рождён, возвращается через пять лет на родину, не заразившись "развратом, ядом просвещенья в Европе душной...", более того: «...Отвергнул он обряд чужбины, /Не сбрил бородки и усов... /Он, сколько мог, привычек, правил /Своей отчизны не оставил... /...За кровлю сакли белой, /За близкий топот табуна /Тогда он мир бы отдал целый!..»
Но не находит юноша Измаил родного порога. И, когда он "чистым русским языком" спрашивает подвернувшегося казака: "Давно ли пусто здесь кругом?", казак не проникается сочувствием к человеку, говорящему с ним на одном языке, напротив — для казака юноша-чеченец, каким бы тот не был образованным, остаётся чужим, и потому он осмеливается на дерзость: «С тех пор, как русских устрашился /Неустрашимый твой народ! /В чужих горах от нас он скрылся...»
Насмешка стоила казаку жизни. "Увы! Свершилось наказанье", — пишет поэт. Не преступление, а наказанье! Казак поплатился за оскорбление, которое он нанёс чести и достоинству целого народа, а не лично Измаил-Бею. Потому герой поэмы, в ком "пробудился дух природный", пощадить никак не мог того, кто нанёс это оскорбление. Но уже в следующую минуту, Измаил несётся на коне через камни, чёрной птицею, не оглядываясь, не боясь сломать себе шею: «Так быстро скачет только тот, /За кем раскаяние мчится», — отмечает поэт, подчёркивая противоестественность случившегося прежде всего для самого юноши-горца. Для него это не было "простым телодвижением" (как сказал бы Пушкин). Это было противу его естества! Преступление, к которому его вынудили: «Аул, где детство он провёл, /Мечети, кровы мирных сёл — /Всё уничтожил русский воин».
"За униженье любезной родины своей" он готов бросить вызов северному соседу: «Я знаю вас, — он шепчет, — знаю, /И вы узнаете меня. /Давно уж вас я презираю; /Но вашу кровь пролить желаю /Я только с нынешнего дня!»
Забегая вперёд, поэт объяснил причину мщенья: «Нет, нет, не будет он спокоен, /Пока из белых их костей /Векам грядущим в поученье /Он не воздвигнет мавзолей /И так отмстит за униженье...» Месть - это всегда ответ на совершенное злодеяние. И кровь за кровь, это ответное убийство, а значит, восстановление справедливости!..
Углубляясь в горы, в поисках родных, Измаил всё больше и больше освобождается от ненависти. Родные горы пробуждают в душе юноши самые светлые чувства: «Погасла ненависть на время... /Он поднял светлое чело, /Смотрел и внутренно гордился, /Что он черкес, что здесь родился! /...Забыл он всё, что испытал, /Друзей, врагов, тоску изгнанья /И, как невесту в час свиданья, /Душой природу обнимал!..»
Как похожи они, герои Лермонтова и Пушкина — Мцыри, Измаил-Бей, Тазит — в своём стремлении слиться с родной природой, которая одна способна освободить их сердца от нехарактерной им ненависти, от чувства мести, озлобленности, наполнить их души любовью, избавить от тоски.
Вот почему Измаил-Бей, увидев вдали огонёк, "садится на коня лихого" и, отбросив осторожность, подозрительность, скачет "туда, где светится огонь".
Интересно, что в такое мрачное время, когда в горах можно встретить и беглых русских солдат, и людей, промышляющих разбоем, горцы остаются верными закону гостеприимства. Герой Лермонтова — старик-лезгинец не просто выходит к гостю, а выбегает ему навстречу: «Кто здесь?» «Я странник!» — был ответ. /И больше спрашивать не хочет, /Обычай прадедов храня, /Хозяин скромный. Вкруг коня /Он сам заботится, хлопочет, /Он сам снимает весь прибор /И сам ведёт его на двор».
Никаких подозрений, желания найти отговорку, чтобы не впустить первого встречного в дом. Напротив, старик рад гостю уже потому, что великий Магомет гостя к нему посылает, а значит, гость — вне подозрений: «Сажая гостя пред огнём, /Он руку жмёт гостеприимно. /Блистает по стенам кругом /Богатство горца: ружья, стрелы, /Кинжалы...»
Казалось бы, этого оружия вполне хватило бы, чтобы разыгралось воображение гостя, но горцы взаимно доверяют друг другу. Закон гостеприимства обязывает не только хозяина перед гостем, но и гостя перед хозяином. Только так этот закон гор мог пережить века. Строго следующий законам предков старик-лезгинец, рассказывая гостю о себе и своей семье, с гордостью говорит о том, что "живёт добычей вся семья!", что "его лихие сыновья... повсюду страх приносят: «Украсть, отнять — им всё равно; /Чихирь и мёд кинжалом просят /И пулей платят за пшено. /Из табуна ли, из станицы /Любого уведут коня; /Они боятся только дня, /И их владеньям нет границы!».
Старик-лезгинец, вынужденный покинуть отечество и давно, укрывшись с тремя сыновьями и дочерью в горах, хвастает перед гостем не разбоями, которыми их научили жить, а тем, что они всё ещё живы, вопреки всему, рискуя каждый раз не вернуться из ночных разъездов.
Гостя не пугает рассказ старика. Он не торопится под ложным предлогом покинуть разбойничью саклю. Напротив. Старик потому и разоткровенничался, что знает, как и чем могут жить семья Измаила и те чеченские семьи, которые целыми аулами снялись с родных мест и ушли в горы, в каменные мешки, в которых трудно выжить. Вот почему Измаил должен спешить к родным. Сражённый красотой дочери хозяина Зары, он, тем не менее, должен признаться ей: «Нет, не мирной доле, /Но битвам, родине и воле /Обречена судьба моя».
Это не значит, что юноша не умеет любить, или ответить на любовь: «Я б мог нежнейшею любовью /Тебя любить; но... /Рука, обрызганная кровью, /Должна твою ли руку жать? /Тебя ли греть моим объятьям? /Тебя ли станут целовать /Уста, привыкшие к проклятьям?»
Герой Лермонтова не может и не хочет лгать девушке, как бы сильно она не нравилась ему: «Пришелец! Он почти не дышит, /Остановился быстрый взор, /Как в миг паденья метеор: /Пред ним, под видом девы гор, /Создание земли и рая, /Стояла пери молодая!»
Но чеченец не может позволить себе осквернить любовь — самое чистое, высокое чувство, вспыхнувшее и в его груди. Юноше нужно сначала очиститься от крови, которую он уже пролил, от ненависти, которая приучила его уста к проклятьям.
Однако какой бы ненавистью не пылал Измаил-Бей к русским, встретившись лицом к лицу с одним из их воинов, и, услышав от него, что он ждёт "гостеприимства и защиты", предавшись его чести, юноша отвечает: «Ты прав, на честь мою надейся! /Вот мой огонь: садись и грейся!»
Пытаясь понять своего сверстника из вражеского стана, чеченец Измаил спрашивает русского: «За что завистливой рукой /Вы возмутили нашу долю? /...Зачем ты нас возненавидел, /Какою грубостью своей /Простой народ тебя обидел?..»
Каково было услышать Измаилу, что личная месть к нему привела этого русского юношу на чеченскую землю с оружием в руках. Но благородный Измаил после тяжких обвинений в свой адрес, решает ни в коем случае не оставлять русского одного, пока тот не окажется в безопасности. Утром следующего дня Измаил проводит пришельца к русскому лагерю и отпускает его с миром. «Напрасно здесь, в краю далёком, /Ты губишь прелесть юных дней... /Ты худо знаешь Измаила: /Смотри ж, он здесь перед тобой!» — открывается он своему врагу и "с видом гордого презренья" скрывается меж уступов скал...
Измаил не только дарит жизнь человеку, который пришёл на его землю отнять у него жизнь, но сопровождает этого русского, чтобы его не убил кто-нибудь другой. Русский юноша не смог оценить по достоинству благородство чеченца, и через некоторое время возвращается за головой Измаила, но уже не один: «Горят аулы; нет у них защиты, /Врагом сыны отечества разбиты... /Как хищный зверь, в смиренную обитель /Врывается штыками победитель; /Он убивает старцев и детей, /Невинных дев и юных матерей /Ласкает он кровавою рукою, /Но жёны гор не с женскою душою! /За поцелуем вслед звучит кинжал...»
Не ожидал Измаил, что в этой мясорубке он вновь встретится с этим несчастным русским. Обернувшись на выстрел, прозвучавший ему в спину, Измаил столкнётся лицом к лицу с человеком, которого не хотел убивать. «Ты вновь передо мной! /Свидетель Бог: не я тому виной!..» — сожалеет он, вынужденный на этот раз отрубить голову своему врагу.
«...Прошло два года, всё кипит война; /Бесплодного Кавказа племена /Питаются разбоем и обманом, /И в знойный день и под ночным туманом /Отважность их для русского страшна...»

  Посеяв ветер, Россия пожинала в Чечне бурю. Жители некогда мирных аулов вынуждены стали заниматься разбоем, жить набегами, пугая своих соседей, которые отныне приучались по-новому строить свои взаимоотношения с чеченцами.

Десять лет спустя, после гибели М. Лермонтова, на 23-м году жизни Л. Н. Толстой добровольно приезжает на Северный Кавказ с братом Николаем Николаевичем. Это был май 1851 года. Молодой граф хотел изменить свою жизнь, так как чувствовал себя неудачником. Даже братья называли его "совсем пустяшным малым".
Жизнь в Чечне, дружба с чеченцами (Садо Мисербиевым, Балтой Исаевым, Дурдой и другими), встреча с Кунта-Хаджи Кишиевым и его последователями, непосредственное участие в зикрах круто изменили судьбу молодого Толстого. «(На Кавказе) я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать,— писал он в своих дневниках, — у меня есть записи мои того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошёл тогда... Это было и мучительное и хорошее время... И всё, что я нашёл тогда, навсегда останется моим убеждением».
Своей жене Софье Андреевне, спустя не один десяток лет, Толстой признавался, что «лучшие воспоминания его жизни принадлежат Кавказу».
За годы, проведённые в Чечне, молодой граф почувствовал, что в нём произошла «странная перемена». Своей тете Т. Ергольской он писал: «Было время, когда я гордился своим умом, своим положением в свете, своей фамилией, но теперь я осознаю и чувствую, что ежели во мне есть что хорошего, то только доброе сердце, чуткое и любящее».
Что так могло повлиять на молодого человека, живущего среди «чужого» народа, почему он перестал гордиться своей фамилией?
Вопросы эти не покажутся неуместными, если вспомнить, что само рождение четвёртого сына в семье Толстых было с самого начала окутано тайной. Семейную легенду о Льве Голицыне, в честь которого он якобы был назван, Лев Николаевич в зрелом возрасте развеет сам. Но покоя и согласия с самим собой это ему так и не принесёт...*
«Кавказ принёс мне огромную пользу, — писал Толстой брату Сергею Николаевичу 5 декабря 1852 года, — Пускай мне придётся ещё несколько лет прожить в этой школе, зато, ежели после неё мне останется хоть год прожить на свободе, я сумею его прожить хорошо».
А, спустя семь лет, в 1859 году, он ещё раз подтвердит: "...Никогда, ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал ТУДА, как в это время, продолжавшееся два года..."
* См. статьи М. Вахидовой в ж. «Вайнах» № 12, 2006 г. и № 3, 2007 г.


За эти два года активной жизни среди чеченцев Толстой познал и цену настоящей дружбе. Когда молодой граф познакомился с Садо, тот едва играл в карты из-за плохого знания русского языка. И как же должен был исхитриться чеченец Садо, чтобы не просто научиться играть в карты, а отыграть у русского офицера Кнорринга всё состояние, которое Лев Николаевич проиграл, вплоть до родового поместья — Ясная Поляна. Пока Толстой, уединившись, истово молился, чтобы Бог подсказал ему выход из этого труднейшего положения, Садо отыграл весь карточный долг своего друга и подарил ему его абсолютно бескорыстно, искренне радуясь, что может это сделать.
В письме к Т. А. Ергольской Лев Николаевич писал об этом : "Много раз он доказал мне свою преданность, подвергая из-за меня свою жизнь опасности, но это для него ничего не значит, это для него обычай и удовольствие" (6 января 1852 г.).
Случай этот заставил даже брата Толстого — Николая Николаевича взглянуть на Садо и на чеченцев другими глазами. Больше всего Николая Толстого поразил не сам бескорыстный поступок, а то, с каким восторгом, с какой радостью он сделал это.
"Вспоминая своё воспитание, я вижу теперь, что чувства вражды к другим народам, чувства отделения себя от них никогда не было во мне, что все эти злые чувства были искусственно привиты мне безумным воспитанием", — писал Лев Николаевич в трактате "В чём моя вера?".
В первые же месяцы своего пребывания в Чечне Толстой стал изучать чеченский язык. Сохранились тексты народных песен, записанных Толстым, со слов своих друзей, на чеченском языке русскими буквами.
Кунаки Толстого из Старого Юрта, как он их называл, были не только поклонниками учения святого Кунта-Хаджи, они участвовали в зикрах, распространившихся в Чечне с 1838 года. Вместе со своими чеченскими друзьями Толстой не раз переживал, как он пишет в своих дневниках, "моменты высшего религиозного экстаза". (шоукъ – чеч.)

Участие в зикрах, влияние Ислама, очень сильно сказываются на мировоззрении молодого писателя. Его вера в Бога претерпевает коренные изменения, он вносит поправки в христианскую религию, сочиняет свою молитву, переводя с чеченского языка доа, произносимого после окончания намаза. Каждая его молитва начиналась со слов: "Верую во Единого Всемогущего и доброго Бога, в бессмертие души и в вечное возмездие по делам нашим, желаю веровать в религию отцов моих и уважаю её". «Нет Бога, кроме Аллаха!..» - переведем это доступным языком для верующих.
Продолжалась молитва Толстого в течение часа. Ровно час стоял на молитве его духовный учитель — Кунта-Хаджи Кишиев.
До конца своих дней Толстой будет пропагандировать в России учение своего Учителя о Непротивлении злу насилием, но так и останется непонятым и толстовцами, и сектантами, и писателями, и политиками, и близкими друзьями, и братьями, и единственной сестрой-монашкой, и своими детьми и своей женой...
Он будет отлучён от церкви. Апухтин будет укорять его в отпадении от православия, в измене культуре и так далее. Для братьев-писателей он останется великим "чудачищем".
А он будет просто кунта-хаджинцем, выросшим до уровня Учителя, ученики которого перенимали лишь внешние атрибуты нового учения.
Личность Кунта-Хаджи и его учения Непротивления оказали огромное влияние на всё творчество Льва Николаевича. Без этого влияния не было бы романов "Война и мир", "Воскресение", "Анна Каренина" и других произведений.
А. В. Жиркевич вспоминает, как граф Толстой признавался ему: "Я задумал уже давно новый, огромный роман вроде "Войны и мира". В моём новом романе мне хотелось доказать, что никакими усилиями правительств и отдельных лиц не заглушить общечеловеческих начал, лежащих в каждом человеке. Например, границы государства — явление искусственное. Русский мужик не признаёт этих границ, как не признаёт народностей. Веротерпимость всегда в нём существует, как ни оттесняй религию от религии. Я, между прочим, хотел вывести в романе русского переселенца, который дружит с чеченцем". (После депортации вайнахов слово "чеченец" будет абсолютно беспочвенно заменено во всех  
изданиях на слово "башкир".)                                                    

И.Е.Репин. Л.Н. Толстой. (На молитве)


Из Чечни Толстой увез не только манеру чеченцев одеваться, но и черты их характера, этикет.
Когда в 1855 году поручик Толстой прибыл в Севастополь из Чечни, Ю. И. Одаховский запомнил, что "это был человек, не признававший дисциплины и начальства".
Д. П. Маковицкий вспоминал, что "у Льва Николаевича обычай такой был, когда уезжал, где гостил, уходил вперёд пешком".
По чеченскому обычаю так поступают в знак уважения к хозяевам.
Перед смертью Толстой, как его об этом ни просили, так и не принял священника, пришедшего причастить умирающего и свою жену. Единственным желанием уходящего в мир иной великого писателя и человека было одно: чтобы его поскорее похоронили без креста и цветов на могиле. Так хоронят своих единоплеменников, представших перед Всевышним, чеченцы.
К ним, к своим братьям и единомышленникам в Чечне, спешил Толстой, решившись уйти из Ясной Поляны.
К сожалению, судьба распорядилась иначе...
"Кавказ подо мною..." — пришёл в этот Край Александр Сергеевич Пушкин. И потому он был на своей вершине один. Оттуда верноподданейший сын Российской империи мог позволить себе воспеть тот славный час,
                                                                   
                                                                  

                                                                    ...Когда на Тереке седом
                                                               
                                                                    Впервые грянул битвы гром
                                                           
                                                                    И грохот русских барабанов...
 

            
Оттуда, со своей вершины, он мог грозить:
Смирись, Кавказ: идёт Ермолов!
"Кавказ мой любимый... Люблю твоих сынов воинственные нравы", «На севере, в стране тебе чужой, - Я сердцем твой, всегда и всюду твой…», - отступился от своей северной родины Михаил Лермонтов, и потому он был готов разделить с этим Краем его боль:
Ужель пещеры и скалы
Под дикой пеленою мглы
Услышат также крик страстей,
Звон злата, славы и цепей?..
Потому Бешту суровый у поэта "их (чеченцев) мысли понимает, /На русских злобно он взирает..."
И, наконец, по зову крови, в поисках нравственного совершенствования приезжает в Чечню Лев Николаевич Толстой. И возвращается в Россию безвестный фейерверкер знаменитым писателем, мыслителем, духовным Учителем, предлагающим русскому народу путь к Спасению...
Мир и добрососедство с чеченским народом зависели лишь от того, кто, с чем и почему пришёл на его землю. В этот суровый Край свободы, где
За добро — добро, и кровь — за кровь,
И ненависть безмерна, как любовь...

Марьям Вахидова. Сведения об авторе: Родилась в Казахстане в 1959 году, по образованию филолог. Журналист. Публицист. Литературовед. В 1990 г. приехала в Чеченскую Республику. Работала в газетах «Эхо Чечни», «Грозненский рабочий», «Голос Чечено-Ингушетии», «Голос Чеченской Республики», «Импульс», «Справедливость». С 1993 по 2006 гг. жила в Москве. Исследователь творчества Пушкина, Лермонтова, Толстого. Печатается в журналах «Наука и религия», «Вайнах», «Нана» и др. С 2006 г. живет в Грозном.
Ж. «Вайнах», №11. 2007, с. 52-58

 

{mosloadposition user9}


При копировании материалов ссылка на сайт обязательна

test 2Новости СМИ2